Украинский дрон упал возле подмосковной деревни Григорово и обнажил самый большой парадокс этого времени: для нас очевидно то, чего на самом деле нет, и невидимо то, в существовании чего нет никаких сомнений.
Месяц мир стоит на ушах от того, что даже не называется каким-то одним словом: одни говорят про сделку и компромисс, другие про прекращение огня, третьи про справедливый мир, четвёртые про долгосрочный. Как и многие, я ловил каждую новость и сходил с ума: Трамп, в полном соответствии со своей медийной стратегией, топит всё вокруг в противоречащих друг другу заявлениях, прилагательных и оскорблениях, место действия перепрыгивает из Мюнхена в Эр-Рияд, из Киева в Вашингтон, из Джидды в Москву, все более-менее заслуживащие доверия источники публикуют анонимные утечки с дисклеймером «за что купил, за то и продаю». Апофеозом становится шокирующая сцена в Овальном кабинете, которая спустя пару недель уже мало кого по-настоящему беспокоит.
И нам кажется, что вот этот калейдоскоп из новостей, который раз в несколько часов пересобирается в новую картинку (и пока вы это читаете, пересоберётся ещё раз), — и есть развитие событий. Метаясь между «Трамп хитрый» и «Трамп агент Путина», мы забываем, что вообще не знаем его настоящего плана, как и не знаем, есть ли он вообще, не говоря уже про наличие многих других сторон. Но это не значит, что ничего не происходит: вспомните, как много недель накануне вторжения в Украину генералы отдавали приказы, куда-то ехали целые бригады, а мир всё спорил, паранойя это или нет.
Что происходит сейчас? Я не знаю. Что пишут аналитики? Они пишут то, что следует из сегодняшней комбинации калейдоскопа, это выглядит логично, но через секунду рассыплется. Но для них это не проблема: они перестроят прогноз, соберут новые просмотры и лайки, а мы — что мы, мы прыгнем в новый стресс.
В этом стрессе я ничего не писал месяц — не только вам, даже и себе в заметки. Но кое-что за это время всё-таки случилось.
⁂
Украинский дрон упал возле подмосковной деревни Григорово; теперь следами авиаударов изрыто примерно всё пространство, где жила моя семья, от Одессы до Мещёры, и где вырос я сам. «Дети нашли оружие/снаряд/мину времён войны» — натыкаясь на это в книжках и новостях, я отмечал про себя: а я вот на моём востоке Подмосковья никогда не наткнусь, туда же война не дошла. Теперь дошла — практически туда, откуда несколько месяцев назад очередной доброволец уехал на СВО. И вот СВО прилетает бумерангом.
Здесь обычно следует дисклеймер, что это, разумеется, никак не сравнить с ракетами, падающими на украинские города, и на артиллерию и авиацию, сравнивающую их с землёй. Но всё же: в день, когда дрон прилетел в Григорово, вместе с ним прилетело ещё больше трёхсот дронов, 18 человек пострадали, трое погибли. Ещё три жертвы войны — и мы совершенно не знаем, кто они, какие-то безымянные сотрудники «Мираторга».
И это вдруг высвечивает огромный контраст с довоенным временем, когда было ясно: за любым терактом, за любой катастрофой стоят люди, — и каждое падения самолёта, каждый взрыв в толпе, каждый сход поезда с рельсов заканчивался списком погибших, которые медиа спешили сообщить в эфир, проверить, показать всей стране с экранов в траурной тишине. Шли сюжеты «оказался он живой», сюжеты «она зарегистрировалась на рейс, но в последний момент не поднялась на борт». Теперь не так, и выходит, даже упоминания имён эти люди не заслужили, раз к этим именам не прилагаются позывные. Совершенно точно, без всяких сомнений, только что живые люди, с объективной датой страшной смерти — но их не видно. Камера беспилотника показывает их последние секунды, но зритель — отворачивается.
⁂
Не видно троих, не видно ста, не видно ста тысяч. К третьей годовщине войны «Би-би-си», «Медуза» и «Медиазона» разными, но, как мне кажется, вполне убедительными методами подсчитали число погибших в войне россиян. В списке без имён — 160 тысяч убитых, из них 100 тысяч — в последний год, год нормализации и адаптации. В другом списке чуть меньше ста тысяч, и это уже конкретные люди с именами, фамилиями, которые где-то родились, где-то жили, кем-то были, а потом всё.
Говорят, такие числа невозможно уместить в голове, — но я своими глазами видел, что возможно. В Руанде ближе к годовщине геноцида нет ни одного городка, где об этом бы ни напоминал баннер, если уж нет постоянного мемориала или музея. В Берлине трудно найти улицу без «камней преткновения» с именами погибших от рук нацистов. Не надо загибать сто тысяч пальцев, достаточно просто видеть повсеместность трагедии, видеть, как на каждом шагу разбросаны её следы.
В России бьётся за выживание «Последний адрес» — одна из самых ненавидимых государством инициатив и одновременно эстетически проект мирового уровня: минималистичная табличка с пустым квадратом на месте фотографии производит оглушительное впечатление, за это их и срывают.
Не уверен, что со мной согласились бы создатели «Последнего адреса», но почему-то мне кажется, что здоровое осмысление войны с Украиной могло бы начаться со ста шестидесяти тысяч табличек на стенах домов по всей огромной стране — с именами жертв государства, использующего людей как мясо. Да, я думаю, что свою табличку заслужил и заключённый, и доброволец, продавший свою жизнь за пару миллионов рублей, и даже кадровый военный: быть агрессором и жертвой одновременно невеликая редкость ни в мирной жизни, ни тем более на войне, и всё это неважно по сравнению с тем, чтобы по-настоящему увидеть, что с нами стало.
