I
Мы в мельчайших подробностях знаем, о чем думали, чего хотели, что чувствовали и что делали те сотни тысяч человек, которые сразу после объявления мобилизации заткнули бутылочные горлышки пограничных переходов — своими автомобилями, велосипедами, вещами важными и совершенно неважными, но в спешке брошенными в чемодан; в конце концов, своими телами. История самого большого из этих горлышек — Верхнего Ларса на границе России и Грузии — приняла форму огромного цифрового следа. Его можно разглядывать целиком или поминутно, писать драму тысяч человек или одного-единственного. Этот след можно стереть в телеграм-чатах, но он останется в новостях и мемах, архивах и литературе. Да даже сплетнях: видел ли кто-нибудь мальчика, родители которого вроде бы выбрили у него на висках букву Z — и так и поехали через границу от войны? Но в общей памяти этот мальчик как безымянный символ тефлонового российского равнодушия жив — и будет жить.
А есть еще другие очереди, другие тысячи, десятки и сотни тысяч людей, другие границы — от Норвегии до Монголии. Беженцев от мобилизации то ли триста тысяч, то ли пятьсот, никто не знает точно. Но мы знаем о том, как война пришла в Россию, с их слов, мы видели это их глазами.
Примерно столько же людей — сотни тысяч — в этот момент отправились в оккупированные области Украины как мобилизованные. Мы знаем, как их ловили в подъездах и как забирали целыми деревнями по краям страны. Знаем, как они сами покупали себе вещи, включая тампоны для остановки крови. Как их не кормили и выдавали ржавые автоматы. Но что мы знаем о том, о чем они думали, чего хотели, что чувствовали и что делали после того, как в их руках оказывалась повестка?
II
Я смотрю на фотографии из московских районных газет. Тексты вокруг этих снимков — обычная унылая пропаганда, но вот сами люди: стоят и смотрят в объектив на фоне военкомата. Они еще в гражданском: обычные туфли, обычные джинсы, свитера с узором, дутые жилетки, пара спорткостюмов. Совершенно обычные лица соседей, которые я хорошо знаю по последнему автобусу до дома или утренней маршрутке. Только там они выглядят усталыми, а тут улыбаются, как будто собираются на рыбалку. Завтра на работу не надо! Автобус на войну, правда, придёт тот же самый.
Среди моих друзей и знакомых нет никого, кого мобилизовали бы на войну. Но я знаю о тех, кто примерял на себя такую возможность.
Мужчина. Мой сосед. Ему сорок. Очень обаятельный, открытый и хороший человек. Давно работает в депо: приводит в порядок вагоны за москвичами и гостями столицы. Служил в армии. Никаких букв Z, крайне негативно относится к идее «заниматься войноёбством». Но к концу первого месяца мобилизации решил для себя, что, если принесут повестку, поедет в Украину, потому что «негоже бегать».
Женщины. Сотрудницы большой российской айти-корпорации. Окошки зума. Шеф сообщает, что один из коллег-мужчин отправился в военкомат добровольно. Компания сохранит ему 70% зарплаты помимо выплат от Минобороны. В окошках невероятное оживление: а если женщина пойдет добровольцем, тоже будет две зарплаты, на работе и на войне?
Что объединяет этих людей? Да, они живут в одном городе, — но на самом деле в абсолютно разных мирах. Но все они, всерьез примеряя на себя войну, кажется, находятся в глубоком отрицании. Никто из них не говорит другим и себе: «Я еду в другую страну захватывать её территорию и убивать тех, кто на ней живет». Одни размышляют о зарплате, другие — о возможном преследовании отказников, третьи — о том, как не оказаться на фронте зимой без теплых вещей.
III
Почему люди берут повестки, понимая, что в лучшем случае их ждут бесславное приключение со ржавым автоматом и ПТСР, а в худшем — смерть? Я думаю, по тем же причинам, по которым мы знаем про Верхний Ларс больше, чем про Измайловский военкомат.
Мы видим мобилизацию глазами журналистов, правозащитников и активистов. Для 140-миллионной страны их всё ещё много, но все они уже много лет живут под преследованием. Уже не год, не два, а больше десяти лет их рутина — обыски, объявления иноагентами, репрессивные законы, клоунские суды, срочная эмиграция, административные и уголовные дела и сроки. Кто-то собрал всё бинго, кого-то задело по касательной, но у всех этих людей так или иначе накопился опыт, в котором они чувствуют, что поставлены вне закона. Находясь внутри, не сразу это замечаешь и принимаешь: я сам вполне спокойно относился к словам Путина о том, что все бизнесмены «жулики по определению», хотя вообще-то единственное, что после этого разумно сделать, — всё бросить и пойти менять бизнесу юрисдикцию.
Поэтому совершенно логично, что на стриме про мобилизацию журналисты «Медиазоны» — важного издания, много раз подавленного и изгнанного, — пять раз пишут на студийной декорации: «Не трогай ебучую повестку». Это совершенно логично, но это не подходит пассажирам того автобуса, моему соседу и женщинам-айтишницам. У них нет опыта бегства, нет опыта арестов, нет опыта иноагентства — и он их пугает.
И потом, сколько можно бегать? Не будет ли потом ещё хуже, сейчас хоть денег срубить можно? Поэтому лучше уж сделать, как говорят.
IV
Через месяц окажется, что бегать можно и недолго, хуже потом не будет, а деньги никто не получил. Но это будет через месяц. Что будет через год? Пять лет? Десять?
Эти сотни тысяч мобилизованных людей вернутся домой. Трудно сказать, где будет этот дом, какой будет эта страна: у истории на выбор совершенно любые варианты. Германия, где послевоенные дети осудили своих родителей, — было. Япония, где осознания не случилось, а те, кто заживо расчленял китайских пленных, стали звездами нейрохирургии, — было. Индонезия, где виновники геноцида чувствуют себя в безопасности, даже если не спят по ночам, — было. Руанда, где мемориалы жертвам геноцида на каждом углу, — было.
Но вот что мы знаем точно. Кто-то погибнет. Скорее всего, как и в любой современной войне, их будет лишь небольшой процент, который очень удобно не замечать всем остальным. Будет и другой крохотный процент, который расскажет, как всё с первых дней мобилизации было на самом деле. Их монологи станут книжками-бестселлерами и фильмами — лауреатами фестивалей.
И знаете что? В этих рассказах не будет совершенно ничего нового. Всё, что следует за шоком отрицания, известно, изучено и задокументировано. Все фильмы давно сняты, книжки давно написаны и пылятся в любой библиотеке, где над ними периодически зевают школьники. Не нравится Светлана Алексиевич — вот экранизация Ремарка на «Нетфликсе». Не нравится «лейтенантская проза» — вот на ютьюбе видео «Поехал на войну», 4 миллиона просмотров. Чечня, 2001 год — и все то же самое: купленные на свои деньги вещи, ржавые автоматы, долгая дорога с водкой, растянувшаяся на сорок минут рассказа. С Курского вокзала случайно уехали в Украину вместо Чечни, из Белгорода как-то выбрались на машине, до Ханкалы кое-как на «ветролёте». И только последние пять минут — о том, что есть война, сколько на самом деле гибнет и кто гибнет.
Только одного ответа в этом длинном интервью нет — который начинался бы со слов «я поехал на войну для того, чтобы».
