Интернет не помнит ничего.
С 2010 по 2012 год я работал на канале НТВ — сначала креативным продюсером, а потом шеф-редактором программы «Центральное телевидение». С тех пор мне никогда не везло работать с аудиторией больше: каждый выпуск — несколько миллионов зрителей у экрана. Но главное — мне повезло в 25 лет делать телевидение, по степени свободы непредставимое сегодня, да и тогда вызывавшее у коллег вопрос: «Почему им так можно?» Многие эфиры закономерно заканчивались скандалами, и я и сейчас очень благодарен людям, которые делали это возможным, — но через два года терпение лопнуло, я заплатил за возможность говорить больше карьерой.
Перемотка вперёд — и в 2022 году, уже в Берлине, коллега идёт жаловаться на меня немецкому начальству, что ему некомфортно сидеть за одним столом с пропагандистом с НТВ. И я понимаю: хотя всё, что я тогда делал, я делал у всех на глазах, теперь я совершенно ничего не могу показать в ответ.
Во-первых, журналистика делается так, что её ценность (и её цена) доступна только современнику. Какие там десять лет — хорошо если месяцы, а часто дни спустя на результат самой тяжёлой работы с великодушным снисхождением посмотрит не только новый, но даже старый, заставший её зритель. Этот зритель будет судить и автора, и результат по сегодняшней мерке — и какие теперь нравы, и как теперь в моде говорить, и какой опыт теперь у него самого за плечами.
А во-вторых — и в главных — мне было совершенно нечего показать, потому что от тех двух лет и миллионов зрителей ничего не осталось. Буквально: ни кадра в открытом доступе.
На то, чтобы стереть тот наш труд, была злая воля; но чаще обходится и без неё. Десятки терабайтов спрятаны под пейволл, который больше никогда не откроется, остались на серверах, навсегда ушедших в офлайн, в лучшем случае — требуют долго копаться в кэше интернета (скажем мягко, без гарантии успеха).
Медиа разоряются и продаются, ценность архивов меркнет перед ценником на обычные жёсткие диски, ютьюб и твиттер замедляются цензурным ведомством, облачные данные куда-то уплывают так же, как облака в тихий день: медленно, но верно.
И за всей этой суетой теряется самое-самое-самое важное. Это истории, которые тебе доверили люди — в том телешоу для миллионов или в крохотном тексте, который никто не прочитал.
Эти люди были, они передали свой след мне — и многих из них уже нет с нами. Они уходят далеко не только со своей постели в окружении любимых: каждый день приносит новые трагедии. Биологическую смерть организуют армии, спецслужбы, отменщики и доносчики; но ещё чаще речь идёт о цифровой смерти — той, которую может организовать любая платформа, достаточно одного клика безымянного клерка, который не говорит на вашем языке, но может сделать так, как будто вас никогда не было.
Так к сорока годам я понял, что мне нужна библиотека. Ну вот — это она.
Пока в ней не заполнена даже первая полка, и я один знаю, какого размера будет это красивое здание, если я успею его построить. Но всё, что я буду дальше делать, будет начинаться здесь, будет происходить здесь. Тексты и фильмы, новые и старые, горячие и забытые. Двери открыты.